Депрессия наркомана

"Но нет, “депрессией” это не назовешь. То был полет в бездну, вмещавшую столько тоски и омерзения, что они становились надличностными: когда тошнотворно, до испарины мутит от всего рода человеческого, от всех человеческих деяний с самого сотворения времен. Уродливые корчи законов биологии. Старость, болезни, смерть. Никому не спастись. И самые красивые люди – все равно что спелые фрукты, что вот-вот сгниют. Но они отчего-то все равно продолжали трахаться, и размножаться, и выпрастывать из себя свеженький корм могильным червям, производя на свет все больше и больше новых страдальцев, словно это душеспасительный, стоящий, высокоморальный даже поступок: подсадить как можно больше невинных созданий на эту заранее проигрышную игру. Ерзающие младенцы, медлительные, самодовольные, хмельные от гормонов мамаши. Кто это у нас такой сладенький? Мимими. Дети орут и носятся по игровым площадкам, даже не подозревая, какие круги ада их поджидают в будущем: унылая работа, грабительская ипотека, неудачные браки и облысение, протезирование тазобедренных суставов, одинокие чашки кофе в опустевших домах и мешки-калоприемники в больницах. И большинство вроде ведь довольствуется тонюсенькой позолотой и искусным сценическим освещением, которые, бывает, придают изначальному ужасу человеческой доли вид куда более таинственный, куда менее гадкий. Люди просаживают деньги в казино и играют в гольф, возятся в саду, покупают акции и занимаются сексом, меняют машины и ходят на йогу, работают, молятся, затевают ремонт, расстраиваются из-за новостей по телику, трясутся над детьми, сплетничают про соседей, выискивают отзывы о ресторанах, основывают благотворительные фонды, голосуют за политиков, следят за “Ю-Эс Оупен”, обедают, путешествуют, занимают себя кучей гаджетов и приспособлений, захлебываются в потоке информации, эсэмэсок, общения и развлечений, которые валятся на них отовсюду, и все это только чтобы забыть, где мы, кто мы. Но под ярким светом ты это уж никак не замажешь. Все – гнилье, сверху донизу. Отсиживаешься в офисе, рожаешь по статистике двух с половиной детей, вежливо улыбаешься на своих проводах на пенсию, потом закусываешь простыню и давишься консервированными персиками в доме престарелых. Уж лучше никогда бы и не рождаться – никогда ничего не желать, никогда ни на что не надеяться."

Эдвард Лир

Э́двард Лир (также Эдуа́рд Лир, англ. Edward Lear; 1812—1888) — английский художник и поэт, один из основоположников «поэзии бессмыслицы» (англ. nonsensical poetry), автор многочисленных популярных абсурдистских лимериков.

Часы

Хоби, наоборот, словно огромное морское млекопитающее, жил и переваливался в собственном мягком климате, в коричневой тьме чайных и табачных пятен, в доме, где все часы показывали разное время, которое никак не совпадало с привычными часами и минутами, а змеилось вдоль своего же размеренного “тик-так”, повинуясь течению этой запруженной антиквариатом заводи, вдали от фабричной, проклеенной эпоксидным клеем версии мира. 

Дом

"Без Пиппы в доме стояла мертвая тишина. От запертых гостиных слегка припахивало сыростью, будто от палых листьев. Я слонялся по дому, разглядывая ее вещи, раздумывая о том, где она сейчас и что делает, и что было сил старался воскресить связь с ней при помощи тоненьких ниточек вроде рыжего волоса в сливном отверстии ванны или скатанного в шарик носка, завалившегося под диван. Но хоть мне и недоставало нервного покалывания ее близости, меня утешал сам дом, само его чувство закрытости, безопасности: старые портреты и тусклый свет в коридорах, громкое тиканье часов. Я словно нанялся юнгой на борт “Марии Целесты”. Пока я бродил в стоячей тишине, сквозь лужи теней и пронзительного солнца, старые половицы поскрипывали у меня под ногами, словно палуба корабля, а шум дорожного прибоя с Шестой авеню еле слышно шуршал в ушах. Я сидел наверху, голова у меня гудела от дифференциальных уравнений, ньютоновского закона охлаждения, независимых величин и того, что “приняв число тау за константу, мы избавились от его производной”, и само присутствие Хоби внизу было якорем, дружеским балластом: я успокаивался, слушая, как плывет наверх из подвала постукивание его молоточка, зная, что он там возится себе тихонько со своими инструментами, гримировальным лаком и разноцветными деревяшками."

Отец и сын

"Нельзя было позволять моим отношениям с твоей матерью мешать нашим с тобой отношениям. Нет, нет, – добавил он, вскинув руку, – твою маму я ни в чем не виню, этим я уже переболел. Просто она тебя так любила, что я вечно себя с вами чувствовал третьим лишним. Типа – гость в собственном доме. Вы с ней были так близки, – он печально рассмеялся, – что для троих там и места особого не было."

Картина

"Само волшебство картины, сама ее живость были как тот чудной, воздушный момент, когда западал снег, перед камерами завертелись снежинки и зеленоватый свет, и наплевать уже стало на игру, кто там выиграет, кто проиграет, хотелось просто упиваться этими безмолвными, летящими по ветру минутами. Я глядел на картину и ощущал такое же схождение всего в единой точке: дрожащий, пронзенный солнцем миг, который существовал в вечности и сейчас. И только изредка я замечал цепь у щегла на ножке или думал о том, до чего же жестоко жизнь обошлась с маленьким живым созданием – оно вспорхнет ненадолго и обреченно приземлится в то же безысходное место."

Танатопсис

THANATOPSIS To him who in the love of Nature holds Communion with her visible forms, she speaks A various language; for his gayer hours She has a voice of gladness, and a smile And eloquence of beauty, and she glides Into his dark musings with a mild And healing sympathy, that steals away Their sharpness, ere he is aware. When thoughts Of the last bitter hour come like a blight Over thy spirit, and sad images Of the stern agony, and shroud, and pall, And breathless darkness, and the narrow house, Make thee to shudder, and grow sick at heart; — Go forth, under the open sky, and list To Nature's teachings, while from all around — Earth and her waters, and the depths of air — Comes a still voice—Yet a few days, and thee The all-beholding sun shall see no more In all his course; nor yet in the cold ground, Where thy pale form was laid, with many tears, Nor in the embrace of ocean shall exist Thy image. Earth, that nourished thee, shall claim Thy growth, to be resolved to earth again, And, lost each human trace, surrendering up Thine individual being, shall thou go To mix for ever with the elements, To be a brother to the insensible rock And to the sluggish clod which the rude swain Turns with his share, and treads upon. The oak Shall send his roots abroad, and pierce thy mould. Yet not to thine eternal resting-place Shall thou retire alone, nor couldst thou wish Couch more magnificent. Thou shall lie down With patriarchs of the infant world — with kings, The powerful of the earth — the wise, the good, Fair forms, and hoary seers of ages past, All in one mighty sepulchre. The hills Rock-ribbed and ancient as the sun, — the vales Stretching in pensive quietness between; The venerable woods — rivers that move In majesty, and the complaining brooks That make the meadows green; and poured aro'und all, Old Ocean's gray and melancholy waste,— Are but the solemn decorations all Of the great tomb of man. The golden sun, The planets, all the infinite host of heaven, Are shining on the sad abodes of death, Through the still lapse of ages. All that tread The globe are but a handful to the tribes That slumber in its bosom.— Take the wings Of morning, pierce the Barcan wilderness, Or lose thyself in the continuous woods Where rolls the Oregon, and hears no sound, Save his own dashings — yet the dead are there: And millions in those solitudes, since first The flight of years began, have laid them down In their last sleep — the dead reign there alone. So shalt thou rest, and what if thou withdraw In silence from the living, and no friend Take note of thy departure? All that breathe Will share the destiny. The gay will laugh When thou art gone, the solemn brood of care Plod on, and each one as before will chase His favorite phantom; yet all these shall leave Their mirth and their employments, and shall come And make their bed with thee. As the long train Of ages glide away, the sons of men, The youth in life's green spring, and he who goes In the full strength of years, matron and maid, The speechless babe, and the gray-haired man — Shall one by one be gathered to thy side By those who in their turn shall follow them. So live, that when thy summons come to join The innumerable caravan that moves To that mysterious realm, where each shall take His chamber in the silent halls of death, Thou go not, like the quarry-slave at night, Scourged to his dungeon, but, sustained and soothed By an unfaltering trust, approach thy grave, Like one who wraps the drapery of his couch About him, and lies down to pleasant dreams.

ТАНАТОПСИС С тем, кто понять умел язык природы, И в чьей груди таится к ней любовь, Ведет она всегда живые речи. Коль весел он — на радости его Найдется в ней сочувственная радость. В часы тоски, тяжелых скорбных дум, Она своей улыбкой тихо — гонит Печали мрак с поникшего чела. Когда твой дух мучительно гнетет О смерти мысль, когда перед тобой Предстанут вдруг ужасные картины — Прощанья с тем, что в жизни ты любил, Ночь без конца и узкое жилище Под каменной, холодною плитой, И грудь твоя болезненно сожмется И пробежит по членам дрожь: иди, Иди тогда под небо голубое, Прислушайся к немолчным голосам Из недр земли, из волн шумящих моря, Из глубины таинственных лесов Услышишь ты: «близка, близка пора!» И для тебя померкнет луч денницы... Не сохранят ни влажная земля, Которая оплаканных приемлет, Ни океан безбрежный — образ твой... Земля тебя питала. Ныне хочет Она, чтоб к ней опять ты возвратился И чтоб твое землею стало тело. Так, прежнего лишившись бытия И всякий след его утратив, должен На веки ты с стихиями смешаться. И будешь ты скалы кремнистой врагом И глыбы той, которую весной Плуг бороздит. Столетний дуб прорежет Твой прах насквозь могучими корнями. Не одинок сойдешь ты в ту страну: Ты опочишь там на блаженном ложе, Где обрели себе успокоенье Веков давно минувших патриархи, И мудрые и сильные земли, И добрые и праведные мужи. Взгляни кругом: верхи скалистых гор. Что древностью сравняться могут с солнцем, Долин, лугов пестреющий наряд И ручейка прозрачные — извивы, Безмолвное святилище лесов, Где Орегон лишь вечный шум свой слышит. Мильоны там легли со дня созданья! В пустынях тех царят они одни! Гам будешь ты покоиться... Пускай Людьми конец твой будет не замечен И не почтит тебя слезою друг; Но все они твою судьбу разделят. Кто весел, тот тебя проводит шуткой, Кто удручен заботой тяжкой, мимо Пройдет угрюм. За призраками оба Всю жизнь они гоняются; когда же Придет пора — покинут смех и труд, И близ тебя усталые склонятся... Что год, то будешь новых ты Пришельцев зреть: с тобой соединятся И юноша, и полной силы муж. И красотой блистающая дева, Едва на свет рожденное — дитя, И женщина, и старец среброкудрый... Все, все сойдут к тебе сыны земли. Одно, во след другому, поколенья, За стеблем стебль, сраженные косой! Живи же так, чтобы в урочный час. Когда примкнешь ты к длинным караванам, Идущим в мир теней, в тот мир, где всем Готов приют, в жилище тихом смерти, Не походил ты на раба — в тюрьму Влекомого всесильным властелином; Чтоб просветлен был дух твой примирением, Чтоб к гробу ты приблизился, как тот, Завесу кто, над ложем опустивши, Идет ко сну, исполнен ясных грез...

Фабрициус

– Он был учеником Рембрандта и учителем Вермеера, – сказала мама. – И это крошечное полотно – то самое недостающее звено между ними. Ясный чистый дневной свет – сразу видно, откуда взялся у Вермеера свет такого качества. Конечно, в детстве я ни о чем таком и не подозревала, ни о какой исторической важности. Но она тут.

Я отступил назад, чтобы получше разглядеть картину. Птичка была серьезной, деловитой – никакой сентиментальности, – и то, как ловко, ладно вся она подобралась на жердочке, ее яркость и тревожный, настороженный взгляд напомнили мне детские фотографии моей матери – темноголового щегла с внимательными глазами.

– Знаменитая трагедия в истории Голландии, – говорила мама. – Была разрушена большая часть города.

– Что?

– Взрыв в Дельфте. При котором погиб Фабрициус. Учительница вон там рассказывала про это детям, не слышал?

Слышал. На выставке было три могильных пейзажа работы Эгберта ван дер Пула, на всех – разные виды одной той же выжженной пустоши: разрушенные обгоревшие дома, ветряные мельницы с продырявленными крыльями, воронье, кружащее в дымном небе. Официального вида тетенька громко рассказывала группе школьников лет десяти-одиннадцати, что в семнадцатом веке в Дельфте взорвались пороховые склады и что вид полуразрушенного города преследовал художника, стал его навязчивой идеей, и он рисовал его снова и снова.

– Ну вот, Эгберт был соседом Фабрициуса, он, похоже, тронулся умом после порохового взрыва, по крайней мере, мне так кажется, а Фабрициус погиб, и его мастерская была разрушена. Почти все картины были уничтожены, кроме вот этой. – Возможно, она ожидала, что я что-то скажу, но когда я промолчал, она продолжила. – Он был одним из величайших художников своего времени, в одну из великих эпох живописи. Он был очень-очень знаменит. Печально, потому что сохранилось всего-то пять или шесть его картин. Остальное сгинуло – все-все его работы.

.....

– Ну по мне, – продолжала мама, – так это самая замечательная картина на всей выставке. Фабрициус ясно дает понять, что он открыл что-то совсем свое, о чем до него не знал ни один художник в мире, даже Рембрандт.Очень тихо, так тихо, что я едва расслышал, девочка прошептала:

– Она всю жизнь должна была сидеть вот так?

Я думал о том же: прикованная ножка, ужасная цепь; ее дед пробормотал что-то в ответ, но мама, которая, казалось, совсем их не замечала, хотя они стояли к нам вплотную, шагнула назад и сказала:

– Такая загадочная картина, такая простая. И по-настоящему нежная – так и манит к себе поближе, правда? Куча мертвых фазанов, а тут – крохотное живое существо."

Шпільрейн, або дитина

Зигмунд Фройд стверджує, що, окрім потягу до життя, людську психіку також скеровує потяг до смерті.

Швейцарія, її позірний спокій та неспішність, її сентиментальна ідилія була для неї природним місцем призначення.

Їхні зустрічі вона називала словом “поезія” (“Poesie”). Poesie – це не стан, а процес, який має чіткий час і простір: “Минулої середи у нас із моїм другом була найніжніша поезія” (die zaertlichste Poesie); після якоїсь із “поезій” вона пише вірші.

“Я хочу бути жінкою і матір’ю, а не способом добре провести час”. “Жоден біль не є для мене нестерпним, жодна жертва не є завеликою”.

Філософія філософа є його автобіографією, вважав Ніцше; у такому разі “Деструкція” є замаскованою автобіографією Сабіни Шпільрейн.

Жертва – це спосіб “становлення через деструкцію”, де руйнується не сам герой, а його замінник. “Туга за смертю” є найчастіше “тугою за тим, щоб померти в любові”.

Сенс кохання – “перетворення “я” на “ми” (“Umwandlung des Ich in ein Wir”). “Там, де панує любов, вмирає “я” – найтемніший деспот”. “У любові розчинення “я” в коханому є водночас найсильнішим самоствердженням, новим життям “я” (Ichleben) в особі коханого”.

“Жодна зміна не може відбутися без знищення (Vernichtung) старого стану речей”. Добра максима для індивідуального життя, жахлива максима для життя колективного, як згодом засвідчить історія.

Головна тема Сабіни – син, дитина, “породжена істота”.

На цьому світі є люди, які найбільше в житті прагнуть влади; є ті, які найбільше прагнуть любові. Між ними завжди буде конфлікт. Перші живуть в ілюзії, що влада принесе їм любов. Що завдяки владі вони змусять інших любити себе. Другі живуть в ілюзії, що любов принесе їм владу. Що закохавши в себе людей, вони заволодіють ними. В обох випадках на людей чекає пастка, бо любов і влада – речі несумісні. Якщо маєш владу, разом із нею отримуєш ненависть інших. Якщо маєш любов,  разом із нею отримуєш непокору інших. Бо любити іншого – означає терпіти його  непокору. Жертвувати собою заради волі іншого, заради його небажання коритися волі твоїй.

Син є щє менш довільним, ніж чоловік, якого кохаєш. Від чоловіка  чи коханця можна відмовитися, “замінити” його іншим; від сина – ні.

Юнг був, безсумнівно, таким об’єктом пристрасті: у Сабіниному щоденнику кохання до нього переміщується з ненавистю і відторгненням. “Я люблю його й ненавиджу його”.   

Кохання у Сабіни – це не пошук уже знайомого, а шокове розчинення у незнайомому та новому.

Але життя – це не тільки процеси роз’єднання, розплетення та розв’язування; воно також є процесами зв’язування, сполучення, магнетичного тяжіння, копуляції та капітуляції.

Жозеф де Местр писав про те, що “всі ми прив’язані до престолу Всевишнього гнучким ланцюжком, який утримує нас, не поневолюючи.

Une chaîne souple, qui nous retient sans nous asservir.