Если Вы читали эти книги и есть желание поделится своими мыслями или любимыми цитатами из них - ДЕЛИТЕСЬ!
Мы все разные, судьбы разные, книги разные, но наша радуга едина и мы с вами сможем увидеть ее только вместе!
Такой дом стоит в стороне от жизни, в складке времени, выстроенный хмурым, темным человеком, совершившим постыдную ошибку в самый миг рождения и сознающим, что исправить ее невозможно. Все, что легко пародируется, плохо по крайней очевидности приема. Вся беда в том, думал он, что мне не с кем говорить, а не с кем потому, что одни уехали, другие умерли, а третьи стали как я. «Я одинок в толпе сограждан, единство мне не по плечу. Кусок селедки мной возжаждан, я сала, сала я хочу!». Сегодня говорят те, кому нечего сказать, а остальные молчат, потому что говорить не на чем. Способность к жесту — великая вещь; Для души, скитающейся второе тысячелетие, мир отвратительно прозрачен. Душа — или, если хотите, знание — так же портится в бездействии, как тело без гимнастики. Может быть, на тысячу счастливцев приходится один, у которого счастье так естественно и неоскорбительно, и при этом так щедро, что нужно постоянно им делиться, иначе оно переполнит душу и затопит ее. События на реальном плане мало важны, а на астральном все дано в первый миг творения. Он видел на улицах людей, смотрящих выжидательно, и это были люди, с которыми можно иметь дело. За одними уже приходили, за другими придут завтра, за третьими не придут никогда, — но все были в и н о в а т ы; их водилось немало и среди победившего класса. Победившему классу тоже не все нравилось, и многие торопились себя убедить, что повинно их собственное зрение. С этими людьми, как с размягченной породой, было проще; из них можно было теперь кое-что извлечь. Виноватые — была лучшая, сызмальства любимая среда. Умирать не приказывали, жить не давали. Этих людей довольно было поманить чем попало и забрать что захочешь; всучить бросовое и взамен отобрать последнее. Ничто так легко не отбирается, как последнее, — но только оно и драгоценно. Во всем, решительно во всем можно было найти прелесть и смысл, если смотреть незамутненными глазами. Поленов жил своей скорбью, как Галицкий — надеждой, и в реальности не нуждался.
Но этим ведь не нужна была истина. Им нужно было дело, раскрытое и закрытое; мир балетных в самом деле мало похож на мир людей. Бездушные виллисы с лунной кровью. Ничего не было, кроме того, что было. Мать учила бояться податливого и верить твердому, пусть и недоброму с виду. Мать была не просто мать — в ней была его связь со всем, что он любил, через нее пришло все главное, и ему не терпелось рассказать ей все, уложив наконец в единственно правильные слова. Однажды он произнес долгий — как всегда, с цитатами на пяти языках — монолог о море и матери, о том, что от них нельзя отрываться, что для мудрых греков морское странствие было возвращением домой, в стихию, откуда вышла жизнь; они молча смотрели на море, которое мы только за то и любим, что ему нет до нас никакого дела. И я понял, что от мира в конце концов останутся тараканы, и Господь будет любоваться тараканами, потому что они ему будут напоминать… Выживает всегда худшее, и вот они — последнее, что выжило. Пусть приходят шарлатаны. Во всякой смерти, если поискать, отыщется чужая воля. Мы теперь так плохо живем, нам до того делать нечего, что каждый заполняет пустоту чем может. Моя болезнь в том, что мозг мой рассчитан на вещи сложные, а занят простыми. Эти же были несчастны без повода, вообще, а потому и несчастье их было фальшивое. Собравшись, они тотчас начинали читать плохие стихи или ругать власти. Вспоминали уехавших, обменивались данными из писем, выходило, что всем там хуже, чем здесь. Уехавшие, вероятно, так же собирались там и обменивались сведениями, как ужасна жизнь оставшихся. Перемена жанра и есть наказание. Это всегда так бывает, в первом акте танцуешь, а во втором камни. Я устал, что все ужасное вытесняется мерзким. В четырнадцатом было плохо, но по-человечески. В восемнадцатом еще хуже, но как-то сверхчеловечески. Сейчас плохо бесчеловечески, и что самое странное, Даня, я чувствую, что будет и нечеловечески. история принадлежит теперь ее хозяевам, жертвам знать ее не положено — пусть считывают по шрамам на собственной шкуре. Так в конце жизни понимаешь наконец, что надо было делать, — но рассказать об этом не успеваешь уже никому. У них было очень мало времени, надо было успеть все сказать, но говорить было нечего, потому что миры их были теперь разные, и происходящее в одном ничего не значило для другого. Во сне все переставали притворяться, и видно было, чего им стоила жизнь. спать хочет ленивая юность, а старость чувствует, что скоро выспится, ловит всякое мгновеньице, сидит поутру перед чайником, смотрит в окно, раскладывает пасьянс. старики, которым не с кем выговорить страх и беспомощность, привыкают к любому собеседнику, даже и к мухе. какая чудная, кроткая старость. Вот живой урок старения, вот как надо — с тихой радостью, с благодарностью цветочкам, птичкам, — отходить от дел и возвращаться в детское состояние. Кто не вернулся домой, тот заблудился в пути. Ребенок знает природу, потому что недавно вышел из нее, — старик изучает ее перед возвращением туда, во все эти манжетки; и какая здесь твердая вера в свое продолжение!
Картину всякий напишет художественно, ты бритву продай так, чтобы шевельнулось эстетическое! Сказано, однако, было так, чтобы хотелось не довериться, а прислониться, возможно, отдаться. Со слезами мы теряем энергию кундалини. не было способа верней погубить дело, как явившись к молодому сановнику при полном параде. Гардероб его был на той грани, когда благородная скромность уступает место неявной поношенности; Он парень был простой, с чем-то свинячьим в лице. Они все были теперь не много свинки: врут, что свиньи наглы. В чертах свиньи есть нечто робкое, умильное: вот, я накушалась. Им разрешили накушаться, и они робко щурятся: ведь можно? Не зарежут еще? Дурить их было просто до изумления. Остромов чувствовал себя немного свинопасом, только принцесса запаздывала. Так вам, не пустили когда-то приличных людей, теперь терпите свинок. Но ведь и диктатура пролетариата станет когда-нибудь не нужна, когда останется один пролетариат. Масонство, мне кажется, есть та самая форма, которая позволяет действовать организованно и притом у вас на глазах. масонство и есть демократия....вся демократия и есть выдумка масонства Он был просвещенный тырщ, но по-одесски самоуверенный, убежденный втайне, что бледная чухна ничего не умеет. А между тем все сделала бледная чухна, и Зимний, и Деникин, все это был питерский пролетариат, а вы умеете только ездить в бронепоездах да кричать: вперед, вперед, расстрелять! С учеными всегда так — не верят чувственным озарениям, цепляются к словам, а ведь вся их наука стоит на том же песке, что и оккультные учения. Когда исчезла материя, ликование царило повсюду: говорили «атом, атом» — а в нем та же дырка. Когда человек всю жизнь с вещами, мудрено ли, что ему трудно с людьми. Сплетни всегда сопровождают личность сколько-нибудь значительную. Частное предпринимательство знает, при чьей власти ему лучше предпринимать. Надя выходила от него с облегчением и долго, радостно, бездумно шла по улице, где так всего было много: трамваи, лужи, люди, и ничего не убывало, все только перетекало из одного в другое. как невыносима стала в трамваях публика, как невозможно среди нее находиться тонко чувствующему человеку другом вагоновожатом, который, вот гадина, недавно заставил старуху из бывших уступить место уставшему после трудового дня пролетарию. чем у тебя меньше, тем ты опасливей. Каждый сам знает, в чем он виноват Тоже не слышал! — горячо произнес Неретинский с азартом, с каким только просвещенные люди признаются в незнании чего-либо; полузнайка небрежно скажет — ааа, читал… добрые чужие не заменят злых своих смех и страх растут из одного корня благодарности были медоточивы, велеречивы двое обреченных путешественников в стране каннибалов, путники, улыбающиеся направо и налево. кому от рождения дано все — тому лишний раз самоутверждаться не нужно. по сочетанию грубости и тонкости все они были, конечно, люди галантного века и потому так любили этот век, что под всей его позолотой явственно чувствовался навозец. дьявол знает, какую выбрать брешь.
Относительность страшней всякого фанатизма. О добре и зле в двадцать пятом году никто не мог сказать ничего определенного, а в стиле разбирались почти все. алхимический рецепт — не способ изготовления золота, а тонкое руководство по плетению людской сети: ... Алхимия — способ соединения не вещей, но людей, и только с этой точки зрения следует рассматривать ее. идиоты хороши уже тем, что сближают. греки поняли высший смысл лежания и преимущество его перед сидением, сидения — перед стоянием, а стояния — перед ходьбой. Дела не остаются, Даня, имя остается. Ключников, в отличие от большинства начальников своей эпохи, умер своей смертью, в дурдоме, ни на минуту не отрываясь от подсчета волос на головах сопалатников. Жители Одессы жовиальны, остроумны, поверхностны, легко схватывают, быстро забывают. в мире нет ничего особенно хорошего, ничего, с чем невыносимо было бы расстаться. очередь всегда делает очередника пассивней и сговорчивей Аристократ — тот, на ком все сидит хорошо. Ничто не дается даром, все — упражнением. Ей было лет тридцать, а пожалуй, что и за тридцать, слегка уже увядала, но морщинки прелестно играли, когда улыбалась. Эоны, — это двенадцать древних родов особых существ, от которых так или иначе произошли все атланты… нацию делают две эпических поэмы — о войне и о странствии, — и одна без другой невозможна. хозяева ссорились, торопились, бешено друг друга раздражали, но были живы. В новом обществе типажность стала великой силой: что подпадало под разряд — они терпели. Грехом стала малейшая примесь, пограничность, еле заметный выход из амплуа: это уже не прощалось. Тамаркина была злющая! Она через свое достоинство любого могла перегрызть. Никому не нужное переживет всех; Целоваться, — приговаривала Варга воркующим шепотом, — надо не так, как будто ты ешь девушку, а так, будто сдуваешь пыльцу с бабочки. Девушка не еда, девушка — бабочка. Все ругают теплых, и всем они нужны, когда станет холодно. С одной стороны, он несомненно страдал, с другой же — лечил свои страдания наихудшим способом, ненавидя весь мир: вариант, кто бы спорил, действенный, но, как всякое зло, лишь на коротких расстояниях. Горе нельзя вылечить самому удрать успеется всегда, а такой мутной воды ни в какой Европе не будет еще лет пятьдесят. Подлая русская природа устроена так, что скорей будет терпеть оплеухи от уважаемого тирана, нежели подачки от неуважаемого добряка; В жизни нужно избрать либо надежного друга, либо, что даже важней, серьезного врага — и враг вытянет, дотащит тебя до собственного масштаба Тайна мира состоит прежде всего в том, что не будь дурак.
чутье на деньги — особый род интуиции, презирать их глупо, деньги — кровь мира Этому народу нельзя было, конечно, отдавать никакую власть, они шестьсот лет ходили в ярме и ходили бы дольше, и чуть им разрешили вольничать — они тут же отстроили себе хлев, ибо ничего другого не умели. После рабства им нужно было еще пятьсот лет промежуточного правления, полуправ, узды, — теперь же они были законченные скоты, которым покажи фокус — и выберут тебя скотским папой. Что писать надо так, как будто ты последний монах, весь монастырь вымер от чумы, и только по твоим словам будут теперь судить о том, что здесь было. Это такое письмо в никуда. Потом все равно раскопают и поймут. Но единственные слова можно найти только тогда, когда никого больше не осталось. Все были серы, несчастны и злы: бывшие — оттого, что проиграли, настоящие — от того, что победа ничего им не дала, наелись дерьма за собственные деньги, столько назверствовали, а теперь приходится сидеть и читать; окончательное истребление прежних хозяев не случилось, а новыми хозяевами они не стали, и вообще непонятно, кто выиграл от всех этих девяти лет, раз все стало то же самое, только без прежней надежды на перемены. Как посмотрю на всех вас, а потом на себя, так прямо и жить не хочется. За что я вам всем такая… сшитая на заказ? все, что может быть сказано, давно явлено, просто один выбрал произнести это вслух, а другой счел неважным или забоялся. — Война, ... есть противное разуму дело. Tard piens! тем лучше Учащий должен быть холоден, как рыба в воде. знающий вечное не зависит от временного. первый удар надламывает, а второй добивает. русский человек в самом деле легко обольщается первым успехом. иногда нас действительно довольно много, хотя никогда не большинство всегда надо верить жертве процесса, ибо из ее положения процесс видней: Мир качественно ухудшился до адской, дантовской степени, — и те, кто делает в нем единственное стоящее дело, должны меняться соответственно. Свобода хорошая вещь, пока она не посягает на мои обязанности, мое добровольное рабство, которое мне дороже самой жизни и в некотором смысле заменяет ее. лучше быть последней буквой в алфавите, нежели свободным гражданином в мире, где упразднена письменность. А писание сегодня должно стать чем-то вроде алхимии — поисками чистого совершенства, которого никто не оценит. Время было такое, что всякому нужна опора, хоть какая — хоть дети, хоть родители, хоть книга. Без нее человек делался киселем. ..чтобы исцелить одну женщину, нужно погубить двух мужчин. Женщина только тогда может называться женщиной, если даже выйти из горящего дома соглашается только на своих условиях. Многие женщины, на беду свою, насмерть влюбляются в непонятное ...перед ним стояла женщина небольшого, узкого ума, для которой почти все непонятно, и это непонятное вызывает уже привычное, переходящее в усталость раздражение; в ум такого человека легко внедриться, ибо он, в сущности, пуст. Там есть два-три запрета, оставшихся с детства, да три-четыре правила общей безопасности, да вечная настороженность забитого существа. Она крестьянка была, или не крестьянка, а окраинная горожанка. дураки от любви умнеют, умные глупеют. Можно понять того, кто любит не тех и не так, но невозможно смириться с человеком, которому это вообще не нужно. Мы любим тех, кем хотим быть, и больше того — тех, кем быть никогда не сможем. Человек все делает, чтоб любить себя, и любит только тех, с кем нравится себе; Третья любовь — тут Остромов проработал теорию: у людей склада простого, прозрачного именно третья женщина всегда значима; с первой все быстро и неловко, со второй слишком серьезно, к третьей они начинают соображать и пытаются заявлять права, управлять процессом, но здесь-то и натыкаются на первое сопротивление. Он пишет роман и уничтожает его, и потом пишет по памяти, потому что хорошо только то, что запомнилось. Потом опять уничтожает. К пятому разу он знает то, что нужно, наизусть.— Гоголевский метод, — сказал Льговский.
стихи и нравились ему лишь в той степени, в какой будили мысль. Жопа не бывает злонамеренной, она соответствует своей природе. Жизнь забавами полна, жопа — фабрика говна. Россия и Германия ведь близнецы, между ними возможны два типа отношений — полная ненависть и совершенное слияние...Война у нас с Германией уже была, ничего хорошего не вышло, а теперь ждите вечного союза. Я полагаю, что сегодня стратегический союз с Германией на американские деньги есть первостепенная, дежурная необходимость. Я полагаю, что сегодня стратегический союз с Германией на американские деньги есть первостепенная, дежурная необходимость. Возможным выходом была Азия. В Азии было сейчас интересно. Там дышала другая жизнь, не загнанная в наши рамки и потому не обрушившаяся вместе с ними....Китай просыпался. Они с самого начала знали про себя все и умели с этим жить, а Россия этого знания боялась, потому что опасалась увидеть Одинокого.
Такой дом стоит в стороне от жизни, в складке времени, выстроенный хмурым, темным человеком, совершившим постыдную ошибку в самый миг рождения и сознающим, что исправить ее невозможно.
ОтветитьУдалитьВсе, что легко пародируется, плохо по крайней очевидности приема.
Вся беда в том, думал он, что мне не с кем говорить, а не с кем потому, что одни уехали, другие умерли, а третьи стали как я.
«Я одинок в толпе сограждан, единство мне не по плечу. Кусок селедки мной возжаждан, я сала, сала я хочу!».
Сегодня говорят те, кому нечего сказать, а остальные молчат, потому что говорить не на чем.
Способность к жесту — великая вещь;
Для души, скитающейся второе тысячелетие, мир отвратительно прозрачен.
Душа — или, если хотите, знание — так же портится в бездействии, как тело без гимнастики.
Может быть, на тысячу счастливцев приходится один, у которого счастье так естественно и неоскорбительно, и при этом так щедро, что нужно постоянно им делиться, иначе оно переполнит душу и затопит ее.
События на реальном плане мало важны, а на астральном все дано в первый миг творения.
Он видел на улицах людей, смотрящих выжидательно, и это были люди, с которыми можно иметь дело. За одними уже приходили, за другими придут завтра, за третьими не придут никогда, — но все были в и н о в а т ы; их водилось немало и среди победившего класса. Победившему классу тоже не все нравилось, и многие торопились себя убедить, что повинно их собственное зрение. С этими людьми, как с размягченной породой, было проще; из них можно было теперь кое-что извлечь. Виноватые — была лучшая, сызмальства любимая среда.
Умирать не приказывали, жить не давали.
Этих людей довольно было поманить чем попало и забрать что захочешь; всучить бросовое и взамен отобрать последнее. Ничто так легко не отбирается, как последнее, — но только оно и драгоценно.
Во всем, решительно во всем можно было найти прелесть и смысл, если смотреть незамутненными глазами.
Поленов жил своей скорбью, как Галицкий — надеждой, и в реальности не нуждался.
Но этим ведь не нужна была истина. Им нужно было дело, раскрытое и закрытое;
ОтветитьУдалитьмир балетных в самом деле мало похож на мир людей. Бездушные виллисы с лунной кровью.
Ничего не было, кроме того, что было.
Мать учила бояться податливого и верить твердому, пусть и недоброму с виду.
Мать была не просто мать — в ней была его связь со всем, что он любил, через нее пришло все главное, и ему не терпелось рассказать ей все, уложив наконец в единственно правильные слова.
Однажды он произнес долгий — как всегда, с цитатами на пяти языках — монолог о море и матери, о том, что от них нельзя отрываться, что для мудрых греков морское странствие было возвращением домой, в стихию, откуда вышла жизнь;
они молча смотрели на море, которое мы только за то и любим, что ему нет до нас никакого дела.
И я понял, что от мира в конце концов останутся тараканы, и Господь будет любоваться тараканами, потому что они ему будут напоминать… Выживает всегда худшее, и вот они — последнее, что выжило. Пусть приходят шарлатаны.
Во всякой смерти, если поискать, отыщется чужая воля.
Мы теперь так плохо живем, нам до того делать нечего, что каждый заполняет пустоту чем может.
Моя болезнь в том, что мозг мой рассчитан на вещи сложные, а занят простыми.
Эти же были несчастны без повода, вообще, а потому и несчастье их было фальшивое. Собравшись, они тотчас начинали читать плохие стихи или ругать власти. Вспоминали уехавших, обменивались данными из писем, выходило, что всем там хуже, чем здесь. Уехавшие, вероятно, так же собирались там и обменивались сведениями, как ужасна жизнь оставшихся.
Перемена жанра и есть наказание. Это всегда так бывает, в первом акте танцуешь, а во втором камни.
Я устал, что все ужасное вытесняется мерзким. В четырнадцатом было плохо, но по-человечески. В восемнадцатом еще хуже, но как-то сверхчеловечески. Сейчас плохо бесчеловечески, и что самое странное, Даня, я чувствую, что будет и нечеловечески.
история принадлежит теперь ее хозяевам, жертвам знать ее не положено — пусть считывают по шрамам на собственной шкуре.
Так в конце жизни понимаешь наконец, что надо было делать, — но рассказать об этом не успеваешь уже никому.
У них было очень мало времени, надо было успеть все сказать, но говорить было нечего, потому что миры их были теперь разные, и происходящее в одном ничего не значило для другого.
Во сне все переставали притворяться, и видно было, чего им стоила жизнь.
спать хочет ленивая юность, а старость чувствует, что скоро выспится, ловит всякое мгновеньице, сидит поутру перед чайником, смотрит в окно, раскладывает пасьянс.
старики, которым не с кем выговорить страх и беспомощность, привыкают к любому собеседнику, даже и к мухе.
какая чудная, кроткая старость. Вот живой урок старения, вот как надо — с тихой радостью, с благодарностью цветочкам, птичкам, — отходить от дел и возвращаться в детское состояние. Кто не вернулся домой, тот заблудился в пути. Ребенок знает природу, потому что недавно вышел из нее, — старик изучает ее перед возвращением туда, во все эти манжетки; и какая здесь твердая вера в свое продолжение!
Картину всякий напишет художественно, ты бритву продай так, чтобы шевельнулось эстетическое!
ОтветитьУдалитьСказано, однако, было так, чтобы хотелось не довериться, а прислониться, возможно, отдаться.
Со слезами мы теряем энергию кундалини.
не было способа верней погубить дело, как явившись к молодому сановнику при полном параде.
Гардероб его был на той грани, когда благородная скромность уступает место неявной поношенности;
Он парень был простой, с чем-то свинячьим в лице. Они все были теперь не много свинки: врут, что свиньи наглы. В чертах свиньи есть нечто робкое, умильное: вот, я накушалась. Им разрешили накушаться, и они робко щурятся: ведь можно? Не зарежут еще? Дурить их было просто до изумления. Остромов чувствовал себя немного свинопасом, только принцесса запаздывала.
Так вам, не пустили когда-то приличных людей, теперь терпите свинок.
Но ведь и диктатура пролетариата станет когда-нибудь не нужна, когда останется один пролетариат.
Масонство, мне кажется, есть та самая форма, которая позволяет действовать организованно и притом у вас на глазах.
масонство и есть демократия....вся демократия и есть выдумка масонства
Он был просвещенный тырщ, но по-одесски самоуверенный, убежденный втайне, что бледная чухна ничего не умеет. А между тем все сделала бледная чухна, и Зимний, и Деникин, все это был питерский пролетариат, а вы умеете только ездить в бронепоездах да кричать: вперед, вперед, расстрелять!
С учеными всегда так — не верят чувственным озарениям, цепляются к словам, а ведь вся их наука стоит на том же песке, что и оккультные учения. Когда исчезла материя, ликование царило повсюду: говорили «атом, атом» — а в нем та же дырка.
Когда человек всю жизнь с вещами, мудрено ли, что ему трудно с людьми.
Сплетни всегда сопровождают личность сколько-нибудь значительную.
Частное предпринимательство знает, при чьей власти ему лучше предпринимать.
Надя выходила от него с облегчением и долго, радостно, бездумно шла по улице, где так всего было много: трамваи, лужи, люди, и ничего не убывало, все только перетекало из одного в другое.
как невыносима стала в трамваях публика, как невозможно среди нее находиться тонко чувствующему человеку
другом вагоновожатом, который, вот гадина, недавно заставил старуху из бывших уступить место уставшему после трудового дня пролетарию.
чем у тебя меньше, тем ты опасливей.
Каждый сам знает, в чем он виноват
Тоже не слышал! — горячо произнес Неретинский с азартом, с каким только просвещенные люди признаются в незнании чего-либо; полузнайка небрежно скажет — ааа, читал…
добрые чужие не заменят злых своих
смех и страх растут из одного корня
благодарности были медоточивы, велеречивы
двое обреченных путешественников в стране каннибалов, путники, улыбающиеся направо и налево.
кому от рождения дано все — тому лишний раз самоутверждаться не нужно.
по сочетанию грубости и тонкости все они были, конечно, люди галантного века и потому так любили этот век, что под всей его позолотой явственно чувствовался навозец.
дьявол знает, какую выбрать брешь.
Относительность страшней всякого фанатизма.
ОтветитьУдалитьО добре и зле в двадцать пятом году никто не мог сказать ничего определенного, а в стиле разбирались почти все.
алхимический рецепт — не способ изготовления золота, а тонкое руководство по плетению людской сети: ... Алхимия — способ соединения не вещей, но людей, и только с этой точки зрения следует рассматривать ее.
идиоты хороши уже тем, что сближают.
греки поняли высший смысл лежания и преимущество его перед сидением, сидения — перед стоянием, а стояния — перед ходьбой.
Дела не остаются, Даня, имя остается.
Ключников, в отличие от большинства начальников своей эпохи, умер своей смертью, в дурдоме, ни на минуту не отрываясь от подсчета волос на головах сопалатников.
Жители Одессы жовиальны, остроумны, поверхностны, легко схватывают, быстро забывают.
в мире нет ничего особенно хорошего, ничего, с чем невыносимо было бы расстаться.
очередь всегда делает очередника пассивней и сговорчивей
Аристократ — тот, на ком все сидит хорошо.
Ничто не дается даром, все — упражнением.
Ей было лет тридцать, а пожалуй, что и за тридцать, слегка уже увядала, но морщинки прелестно играли, когда улыбалась.
Эоны, — это двенадцать древних родов особых существ, от которых так или иначе произошли все атланты…
нацию делают две эпических поэмы — о войне и о странствии, — и одна без другой невозможна.
хозяева ссорились, торопились, бешено друг друга раздражали, но были живы.
В новом обществе типажность стала великой силой: что подпадало под разряд — они терпели. Грехом стала малейшая примесь, пограничность, еле заметный выход из амплуа: это уже не прощалось.
Тамаркина была злющая! Она через свое достоинство любого могла перегрызть.
Никому не нужное переживет всех;
Целоваться, — приговаривала Варга воркующим шепотом, — надо не так, как будто ты ешь девушку, а так, будто сдуваешь пыльцу с бабочки. Девушка не еда, девушка — бабочка.
Все ругают теплых, и всем они нужны, когда станет холодно.
С одной стороны, он несомненно страдал, с другой же — лечил свои страдания наихудшим способом, ненавидя весь мир: вариант, кто бы спорил, действенный, но, как всякое зло, лишь на коротких расстояниях. Горе нельзя вылечить самому
удрать успеется всегда, а такой мутной воды ни в какой Европе не будет еще лет пятьдесят.
Подлая русская природа устроена так, что скорей будет терпеть оплеухи от уважаемого тирана, нежели подачки от неуважаемого добряка;
В жизни нужно избрать либо надежного друга, либо, что даже важней, серьезного врага — и враг вытянет, дотащит тебя до собственного масштаба
Тайна мира состоит прежде всего в том, что не будь дурак.
чутье на деньги — особый род интуиции, презирать их глупо, деньги — кровь мира
ОтветитьУдалитьЭтому народу нельзя было, конечно, отдавать никакую власть, они шестьсот лет ходили в ярме и ходили бы дольше, и чуть им разрешили вольничать — они тут же отстроили себе хлев, ибо ничего другого не умели. После рабства им нужно было еще пятьсот лет промежуточного правления, полуправ, узды, — теперь же они были законченные скоты, которым покажи фокус — и выберут тебя скотским папой.
Что писать надо так, как будто ты последний монах, весь монастырь вымер от чумы, и только по твоим словам будут теперь судить о том, что здесь было. Это такое письмо в никуда. Потом все равно раскопают и поймут. Но единственные слова можно найти только тогда, когда никого больше не осталось.
Все были серы, несчастны и злы: бывшие — оттого, что проиграли, настоящие — от того, что победа ничего им не дала, наелись дерьма за собственные деньги, столько назверствовали, а теперь приходится сидеть и читать; окончательное истребление прежних хозяев не случилось, а новыми хозяевами они не стали, и вообще непонятно, кто выиграл от всех этих девяти лет, раз все стало то же самое, только без прежней надежды на перемены.
Как посмотрю на всех вас, а потом на себя, так прямо и жить не хочется. За что я вам всем такая… сшитая на заказ?
все, что может быть сказано, давно явлено, просто один выбрал произнести это вслух, а другой счел неважным или забоялся.
— Война, ... есть противное разуму дело.
Tard piens! тем лучше
Учащий должен быть холоден, как рыба в воде.
знающий вечное не зависит от временного.
первый удар надламывает, а второй добивает.
русский человек в самом деле легко обольщается первым успехом.
иногда нас действительно довольно много, хотя никогда не большинство
всегда надо верить жертве процесса, ибо из ее положения процесс видней:
Мир качественно ухудшился до адской, дантовской степени, — и те, кто делает в нем единственное стоящее дело, должны меняться соответственно.
Свобода хорошая вещь, пока она не посягает на мои обязанности, мое добровольное рабство, которое мне дороже самой жизни и в некотором смысле заменяет ее.
лучше быть последней буквой в алфавите, нежели свободным гражданином в мире, где упразднена письменность.
А писание сегодня должно стать чем-то вроде алхимии — поисками чистого совершенства, которого никто не оценит.
Время было такое, что всякому нужна опора, хоть какая — хоть дети, хоть родители, хоть книга. Без нее человек делался киселем.
..чтобы исцелить одну женщину, нужно погубить двух мужчин.
Женщина только тогда может называться женщиной, если даже выйти из горящего дома соглашается только на своих условиях.
Многие женщины, на беду свою, насмерть влюбляются в непонятное
...перед ним стояла женщина небольшого, узкого ума, для которой почти все непонятно, и это непонятное вызывает уже привычное, переходящее в усталость раздражение; в ум такого человека легко внедриться, ибо он, в сущности, пуст. Там есть два-три запрета, оставшихся с детства, да три-четыре правила общей безопасности, да вечная настороженность забитого существа. Она крестьянка была, или не крестьянка, а окраинная горожанка.
дураки от любви умнеют, умные глупеют.
Можно понять того, кто любит не тех и не так, но невозможно смириться с человеком, которому это вообще не нужно.
Мы любим тех, кем хотим быть, и больше того — тех, кем быть никогда не сможем.
Человек все делает, чтоб любить себя, и любит только тех, с кем нравится себе;
Третья любовь — тут Остромов проработал теорию: у людей склада простого, прозрачного именно третья женщина всегда значима; с первой все быстро и неловко, со второй слишком серьезно, к третьей они начинают соображать и пытаются заявлять права, управлять процессом, но здесь-то и натыкаются на первое сопротивление.
Он пишет роман и уничтожает его, и потом пишет по памяти, потому что хорошо только то, что запомнилось. Потом опять уничтожает. К пятому разу он знает то, что нужно, наизусть.— Гоголевский метод, — сказал Льговский.
стихи и нравились ему лишь в той степени, в какой будили мысль.
ОтветитьУдалитьЖопа не бывает злонамеренной, она соответствует своей природе.
Жизнь забавами полна, жопа — фабрика говна.
Россия и Германия ведь близнецы, между ними возможны два типа отношений — полная ненависть и совершенное слияние...Война у нас с Германией уже была, ничего хорошего не вышло, а теперь ждите вечного союза.
Я полагаю, что сегодня стратегический союз с Германией на американские деньги есть первостепенная, дежурная необходимость.
Я полагаю, что сегодня стратегический союз с Германией на американские деньги есть первостепенная, дежурная необходимость.
Возможным выходом была Азия. В Азии было сейчас интересно. Там дышала другая жизнь, не загнанная в наши рамки и потому не обрушившаяся вместе с ними....Китай просыпался. Они с самого начала знали про себя все и умели с этим жить, а Россия этого знания боялась, потому что опасалась увидеть Одинокого.